Он закрасил их. Я не могла в это поверить. Я почти разозлилась на него за это.

Но он никогда не ценил свою работу. В каком-то смысле это произвело на меня впечатление. Примерно в это время мы покурили его невероятно крепкую травку и боксировали в замедленном темпе, создавая звуковые эффекты на ходу.

Вамп!

Он нанес мне апперкот в челюсть, и я попятился назад от воображаемого удара в замедленной съемке.

Капоу!

Он нанес еще один удар в замедленной съемке по моей груди. Когда я отступил назад, моя нога угодила в лоток с краской. Затем он нанес мне еще один сильный удар по корпусу, и я снова отступил назад, наступив на почти готовый холст, лежавший на полу. Оставив большой след краски.

Я была в ужасе. "О, Вилли! Мне так жаль!"

Но он просто рассмеялся. Он не сказал: "Нет, Джон, все в порядке". Он просто рассмеялся.

Потом мы оба рассмеялись и вернулись к нашему замедленному боксу.

Много лет спустя, когда его уже не стало, я отправился в Гуггенхайм, чтобы посмотреть его огромную выставку. Там была картина с отпечатком ноги. Я был почти уверен, что это одна и та же картина.

Я шагнул вперед, чтобы показать кому-то, где находится мой след, но не успел даже пройти мимо бархатной веревки. Я просто слегка наклонился и указал. Со всех сторон на меня набросились охранники.

"Сэр! Сэр! Не подходите к картине!"

"I-"

"Сэр! Отойдите от картины!"

Клянусь, если бы они снабдили этих парней оружием, они бы меня пристрелили.

Они не поверили мне, когда я объяснил, что уже наступил на эту ценную вещь, которую они теперь защищают.

-

Я тоже, наверное, ревновал. Он жил своей музой двадцать четыре часа в сутки - если картина портилась, к черту, выходила другая, - а мне приходилось управлять группой, пытаться собрать деньги, причитающиеся за прошлый тур, достать нужные барабаны для Цюриха, убедиться, что у всех есть паспорт, или объяснить музыканту, как работает календарь. Меня это возмущало, а он жил в своей музе.

Она поглощала мою душу, и я терял свою магию. Я не жила в нем. Я страдал, а он, казалось, получал от этого удовольствие, которое я ненавидел. Как будто такая судьба никогда не могла постигнуть его.

Мы всегда ссорились. Потом мы ходили и ругали друг друга, и это было просто глупо.

Однажды я говорил о нем гадости, когда Тортон повернулся ко мне и сказал: "Жан-Мишель говорит людям, что ты - единственный художник, равный ему".

Наверное, поэтому мы всегда дрались. Мы были соперниками. Ни с кем другим у меня такого не было.

Он был потрясающим. Я любил его. Когда в мире столько придурков, особенно на той сцене, зачем ссориться с ним?

В другой раз, после очередной ссоры, я написала ему длинное письмо, в котором говорила, что люблю его. И что я больше не буду о нем злословить, никогда. Когда вокруг столько мерзавцев, зачем мне нападать на такого красивого человека, как он?

Он не написал ответ. Когда я увидел его в следующий раз, а это было много времени спустя, он ничего не сказал о письме. Я не хотел, но в конце концов спросил его: "Ты получил письмо, которое я отправил тебе полгода назад?"

"Да."

Какое-то время он смотрел в пол и ничего не говорил. Затем он сказал: "Я плакал" и ушел.

В видеомагазине, где он отказывался говорить, только ухмылялся, но не говорил, я видел его в последний раз.

34. Мои друзья закрывают лица

Когда я был в Марокко на съемках "Последнего искушения Христа", один француз узнал меня на рынке и сказал, что я должен услышать музыку гнава. Я никогда не открываюсь в подобных ситуациях, когда кто-то говорит мне, что есть музыка, которую я "должен услышать", если только это не Эван. Количество случаев, когда люди оказывались правы в прошлом, равно нулю.

Но что-то было во французском парне, который выглядел скорее цыганом, чем французом. Казалось, что мне стоит обратить на него внимание. Искра в глазах и понимание мира, которое, казалось, было выше его лет. Один из тех людей, которые учатся наслаждаться жизнью, обращая на нее внимание.

Он сказал, что знает двух лучших музыкантов гнава, которые в это время находились в Марракеше. Он может привести их ко мне в номер, если я захочу. Я могу сыграть с ними, или они могут просто прийти, покурить со мной киф и сыграть сами.

Музыканты гнава - часть кочевого племени, которое живет в палатках и путешествует по Северной Африке, исполняя ритуалы с танцами и музыкой. Танец - это нечто такое, где они доводят себя до исступления, и наблюдать за этим удивительно.

Эти два парня из Гнавы пришли ко мне в комнату и были просто прекрасны. Такие милые и уважительные, что у меня разрывалось сердце. Один из них играл на самодельном полубасовом-полугитарном инструменте без грифа, а у другого были маленькие металлические штучки, похожие на маракасы, и он пел.

Они оба сели на пол, и мы обкурились кифа. Я достал свое сопрано и включил магнитофон. Маленький парень с металлическими болванками пел так, будто у него в горле дырка. Это было так тепло, как будто отец поет тебе на сон грядущий. Иногда другой пел в ответ или повторял его фразу.

Какой это был подарок.

Музыка довольно проста и модальна. Но в ней есть умоляющий тон, который прекрасен. Музыка как будто мягко спрашивает: "Почему, Боже? Почему?", признавая страдания, но не жалуясь.

Я играл с ними, и со мной что-то произошло. У меня был один из тех моментов. Прозрение. На меня повлияло не то, что они играли. Меня раскрепостила свобода и очень приятная и открытая атмосфера, которую они принесли. Что-то изменилось в моей игре в тот вечер и осталось.

Меня поразила чистота, с которой они играли. Именно этого я хотел больше всего на свете: быть частью племени, которое играет музыку по правильной причине.

Еще в Нью-Йорке я написал много музыки - партии баса, фортепиано, гитары - для мелодий, которые я создавал на рожке, но все это как-то не сочеталось ритмически. На самом деле, все слишком хорошо сочеталось. Я много работал в нечетных временных подписях, и почему-то если мелодия или ее часть